Основные направления общественной мысли в России второй четверти XIX века - Эволюция российского абсолютизма в XIX столетии

Литератор П. В. Анненков в своих воспоминаниях свидетельствовал, что люди николаевского времени видели в занятиях литературой, искусством, наукой - вообще интеллектуальным трудом - единственный способ участвовать в общественном труде. «Искусством дорожили, - писал мемуарист, - это была единственная ценность, которая находилась в обращении и которой могли располагать «свободно мыслящие люди».

Из всех сфер искусства литература была ведущей в возможности «публичного обсуждения вопросов». Проблемы исторического пути России, сущность «народности», национального духа волновали всех. Прежние формы интеллектуальных коммуникаций перестали удовлетворять возросшую потребность общения интеллигенции.

Замкнутая форма интеллектуального общения - литературный салон - теперь отходит на второй план. Появляются общественно-политические кружки, объединяющие людей вокруг лидера или вокруг идеи.

К первому типу относился кружок А. И. Герцена и Н. П. Огарева. Здесь больше обращались к проблемам социально-политического характера. Суждения А. И. Герцена неизменно пользовались авторитетом. Члены кружка считали себя продолжателями дела декабристов, увлекались идеями Сен-Симона. После одного из особенно бурных собраний члены его просидели по нескольку месяцев под арестом, а потом попали в ссылку. После ссылки А. И. Герцен на некоторое время сблизился с членами кружка Н. В. Станкевича, славился как радикальный «западник». С 1847 г. он развернул издательскую деятельность в эмиграции, чтобы «вольное русское слово» звучало хотя бы за границей.

Примером второго типа может служить литературно-философский кружок Н. В. Станкевича. Среди членов этого объединения были ярчайшие личности, каждый из которых оставил свой след в русской мысли: В. Г. Белинский, К. С. Аксаков, В. П. Боткин, М. А. Бакунин, Т. Н. Грановский, М. Н. Катков, Ю. Ф. Самарин. Общей для них была идея прогресса, адаптация в России опыта европейского развития.

Уже в 40-е гг. стала заметна дифференциация кружков по интересам. Москва славилась многочисленными и активными кружками славянофилов (А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин) и западников (Т. Н. Грановский, П. Н Кудрявцев, А. И. Герцен, К. Д. Кавелин). В Петербурге возникли кружки философско-литературного направления при «Отечественных записках», затем при «Современнике». В них входили В. П. Боткин, П. В. Анненков, И. С. Тургенев, И. И. Панаев, Н. А. Некрасов. Существовали объединения с относительно широким диапазоном интересов: педагогические, музыкально-литературные, даже среди офицеров московского полка и Генерального штаба.

Специфически интеллигентской формой интеллектуальных коммуникаций 40-х гг. стали публичные лекции университетской профессуры: историков-«западников» Т. Н. Грановского и К. Д. Кавелина. Оба профессора обладали ораторским талантом и умением вести диалог со слушателями. Вокруг них сформировались студенческие кружки.

С появлением интеллигенции центр высокоинтеллектуальных размышлений постепенно перемещается в университеты. Только в Московском университете в 40-е гг. училась 1000 студентов. Дети потомственных дворян занимали среди них менее 20 %. Основную массу составляли дети разночинцев, священнослужителей, купцов, мещан, восприимчивые к идеям свободы, склонные к проявлениям фронды. Многие студенты восхищались подвигом декабристов, сочувствовали польским повстанцам, европейским борцам за свободу. В университете возникали многочисленные, но недолговечные кружки: братьев Критских, Костенецкого.

Появились молодежные кружки, которые занимались не только размышлениями, но и ставили вопрос о политическом действии. Их суждения отличались большим радикализмом и нередко привлекали внимание полиции. Такой кружок сформировался на знаменитых «пятницах» М. В. Буташевича-Петрашевского. Обсуждение таких «горячих» тем, как крепостное право, цензурные гонения, перемежалось чтением запрещенных изданий и сочинений иностранных мыслителей. Входившие в кружок 15-20 молодых людей не собирались конспирироваться из гордости. Надо было быть явным утопистом, чтобы, решившись на обсуждение столь «горячих» общественно-политических проблем, не ожидать прихода полиции. После европейских революций 1848 г. полиция была особенно бдительна. Все петрашевцы были арестованы и получили строгие приговоры (каторга, ссылка, солдатчина). Среди репрессированных был и Ф. М. Достоевский. Кружок Кирилло-Мефодиевское братство (Н. И. Костомаров, В. М. Белозерский, Т. Г. Шевченко) был подпольным, но оказался разгромленным из-за доноса.

На каком же философском языке заговорила пробудившаяся русская мысль? Специфика российского Просвещения сделала именно европейскую философию питательной почвой для формирования собственного мира идей. Декабристское поколение образованного дворянства воспитывалось на социальных концепциях французских просветителей: Монтескье, Вольтер, Руссо, Дидро, Локк и др. Во второй четверти XIX в. интеллектуальные приоритеты стали меняться. Сначала англомания потеснила прежнее увлечение всем французским. А в 40-50-е гг. наибольший интерес вызывала немецкая философия, которая в эти десятилетия переживала небывалый расцвет. В университетской среде зачитывались Ф. В. Шеллингом, Г.В.Ф. Гегелем, Ф. Л. Фейербахом, причем именно в таком порядке.

В первой половине XIX в. несомненным лидером влияния на российские умы был Шеллинг. Его система идеализма с ее стремлением соединить дух и природу, материальное и идеальное лучше всего подходила к стилю русской мысли. Шеллинг очень поэтично говорил о философских предметах, высоко ценил искусство, утверждал целостность мира, человека, целостность знания. Этим объясняется многосторонность влияния шеллингианства - не только на философию, но и на русское искусство, на все области научного знания. Характерно, что в России первые крупные шеллингианцы были не гуманитариями, а естественниками: петербургский профессор Д. М. Велланский и московский профессор М. Г. Павлов. Они и стали родоначальниками русской натурфилософии.

М. Г. Павлов, не совершив крупных открытий в своей области, стал главным проводником шеллингианской философии в Московском университете. Кафедра философии была закрыта еще в 1828 г., и слушатели-гуманитарии могли получить сведения о новейших течениях в западной мысли только от М. Г. Павлова, который вместо физики и сельского хозяйства читал введение в философию. К тому же это был талантливый педагог и вдумчивый человек. А. И. Герцен вспоминал, как он умел с первой лекции приковать внимание к философии вопросами: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? И что такое - знать?» Прежде чем читать физику на естественном факультете, М. Г. Павлов излагал шеллингиан- скую теорию познания. Слушать лекции Павлова ходили студенты всех факультетов, ведь до 50-х гг. в университете не велось никакой специальной философской подготовки.

М. Г. Павлов организовал университетский журнал «Антей», в котором публиковал свои статьи теоретического характера. А основы шеллингианской философии и способы применения этого метода в науках он объединил в своих печатных трудах с «невинными» названиями: «Основания физики», «Земледельческая химия» и др.

В. Ф. Одоевский (кружок «Любомудры») говорил, что для России начала XIX в. Шеллинг был своего рода Колумбом, открыв неизвестную область для русской мысли. Все бросились осваивать новую поэтическую страну, «кто ради науки, кто из любопытства, кто для поживы. Одни вынесли оттуда много сокровищ, другие лишь обезьян да попугаев, но многое и потонуло». Среди последовательных шеллингианцев в России были А. С. Хомяков, В. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский, А. А. Григорьев.

В 40-50-е гг. любители высокой логики увлеклись философией Гегеля. Впервые его труды появились в России еще в 20-е гг. В Берлинском университете лекции немецкого философа слушали И.В. Киреевский, А. И. Тургенев, будущие профессора Московского университета Н. И. Крылов, П. Г. Редкий. В 30-е - начале 40-х гг. многие преподаватели и студенты из России стажировались в германских университетах. Хватало и вольных слушателей из числа интеллектуальной элиты (М. М. Лунин, Т. Н. Грановский, Н. И. Пирогов, Н. В. Станкевич, И. С. Тургенев, М. Н. Катков, М. А. Бакунин, Н. П. Огарев и множество менее известных лиц). Немецкая историческая школа, гегельянская философия, шеллингианство становились обычным интеллектуальным багажом русской профессуры.

Рассадником гегельянства также оказался Московский университет. Молодые профессора Т. Н. Грановский, П. Г. Редкий, Д. Л. Крюков, возглавлявшие ведущие кафедры всеобщей истории, права, римской словесности, в своих лекциях опирались на гегелевскую философию.

М. А. Бакунин и В. П. Боткин познакомили с философией Гегеля не знавшего немецкого языка В. Г. Белинского. На основании гегелевской формулы «что действительно, то разумно» новообращенный критик некоторое время даже пытался оправдать действия русского самодержавия. Гегельянцами были и «младшие славянофилы» К. С. Аксаков и Ю. Ф. Самарин. Журнал «Московский наблюдатель» усилиями тех же М. А. Бакунина и В. П. Боткина в 1838-1839 гг. стал настоящим органом русских гегельянцев.

В то же время в отечественной мысли был накоплен интеллектуальный потенциал размышлений, в первую очередь о судьбах России, о соотношении народного и национального в ее развитии. Содержание понятия «народность» в интеллигентской среде существенно отличалось от официальной его трактовки. Предписанный сверху «патриотизм» не приживался в среде интеллигенции. Освоение темы народа начиналось с внимания к народному быту, подробностям народной жизни, речи. Пушкинская поэма «Руслан и Людмила» была поэтическим открытием мира русской сказки. В 20-30-е гг. сосланный на Кавказ А. А. Бестужев-Марлинский присылал оттуда издателю Н. А. Полевому солдатские сказки и песни. В эти же годы взошла звезда поэта А. В. Кольцова. В иное время вряд ли поэт-самоучка мог вызвать благосклонность публики. Искренность и крестьянская мелодика его бесхитростных стихов привлекли внимание А. С. Пушкина, В. Г. Белинского, и при содействии Н. В. Станкевича стихи А. В. Кольцова с 1830 г. стали появляться в толстых столичных журналах.

Почти одновременно в начале 30-х гг. в литературе появились и гоголевские образы малороссийских крестьян. Из печати вышли его сборники «Миргород» и «Вечера на хуторе близ Диканьки», полные народного юмора, очаровывавшие природной поэзией речи. Интеллигенция в столицах, которая с восторгом встретила эти повести, могла найти в них уже нечто большее, чем просто бытовые картинки, - сам дух народа. Даже проправительственная «Северная пчела» по поводу второго издания «Вечеров» в 1836 г. писала весьма одобрительно о Н. В. Гоголе. Ранние повести писателя свидетельствовали о том, что в интеллектуальной среде осознавалась проблема соотношения понятий «народный» и «национальный». Обсуждение этих понятий означало работу общественной мысли в магистральном направлении русской идеи - выяснении национального содержания.

Во второй четверти XIX в. были уже налицо основные факторы формирования русской идеи: система образования и просвещения; специфический слой интеллектуалов и развитие способов интеллектуального общения; достаточно разнообразные идеи, обсуждаемые в обществе. П. Я. Чаадаеву выпало на долю положить начало интеллигентскому спору о русской идее. В 30-е гг. внимание публики привлекала полемика двух журналов: «Телескопа», которым руководил профессор Московского университета Н. И. Надеждин, и «Московского телеграфа» Н. А. Полевого. Как профессиональный и талантливый публицист Н. А. Полевой сумел сделать свой журнал увлекательным чтением для публики. Более академичный, суховатый журнал Н. И. Надеждина проигрывал в популярности. И цензура обращала на него меньше внимания, считая слишком научным и малодоступным для широкой публики. Но именно ему суждено было войти в историю публикацией первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева.

Журнал был немедленно запрещен. Тот номер «Телескопа», в котором публиковалось письмо, достать было невозможно: его расхватали, и статья Чаадаева стала расходиться во множестве рукописных экземпляров. Переиздано письмо было только в 1913-1914 гг. «веховским» философом М. О. Гершензоном. Чем больше было начальственных строгостей по отношению к сочинению П. Я. Чаадаева, тем больше интересовалась им публика.

Почему же именно статья П. Я. Чаадаева стала тем первым камнем, что стронул с места целую лавину великого спора о судьбе России? А. С. Пушкин, считавший философа своим учителем, сравнивал его с античными героями - Брутом и Периклом: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес». Более чем кто-либо понимая значение П. Я. Чаадаева, Пушкин произнес удивительные слова о своем учителе и друге: «Имя роковое». П. Я. Чаадаев действительно совершил поступок, который оказался гибельным для него и судьбоносным для русской культуры. В 1915 г. О. Э. Мандельштам сравнивал след, оставленный автором «Философических писем», со следом алмаза по стеклу.

После благостного самодовольства первого десятилетия николаевского царствования, когда никто не смел критиковать, философ громко и ясно сказал то, о чем смутно подозревали уже многие. Обозрев русскую историю, П.Я. Чаадаев сделал шокирующий вывод: мы - хуже всех. По его мнению, в России царят «мертвечина и застой», «внешнее и внутреннее» духовное рабство, которое не дает надежды на достойное будущее. В прошлом России П.Я. Чаадаев не увидел формирования собственных источников для культурного развития: «мы сами не создали ничего оригинального», а усвоение чужого культурного опыта совершилось формально и бестолково. Он писал: «Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства и не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего».

П. Я. Чаадаев первый поднял в России тему, которую избегают все ее прошлые и настоящие мыслители, - проблему последствий исторического выбора православного варианта христианства в качестве господствующей религии. Созерцательность, подчинение церкви государственному началу, неизбежный догматизм автокефальной (а как следствие, и замкнутой) православной церковности, ориентация на загробную жизнь, а не на земную деятельность - все эти черты русской духовной жизни были, по мнению Чаадаева, воспитаны православием.

Философа не устраивала не столько догматическая сторона православия, сколько ее социально-нравственное последствие - рабство, пронизавшее всю жизнь страны. «И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем мы все гибнем. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает наши добродетели». Он ставил конкретные вопросы: почему в католических странах крепостническая зависимость давно не существует, а православная церковь по этому поводу безмолвствует? Почему служители церкви являются вместе с тем слугами государя? Почему православие подчинено нуждам государства? Почему русская церковь не способствует прогрессу страны? Для Чаадаева вред православия заключался в том, что его соборность и духовность не выходят за рамки деклараций, а в реальной жизни русская церковь ведет изоляционистскую политику, отторгая Россию от единой европейской цивилизации, способствуя национальному застою, гниению, разрушению.

По словам А. И. Герцена, «письмо разбило лед после 14 декабря». Общество и правительство не привыкли еще к тому, что человек может просто так, «сам от себя» думать, а потом обнародовать свои мысли. По полицейской привычке власти начали искать скрытые цели публикации, подозревая существование тайного общества. Чаадаев был объявлен сумасшедшим, а издатель «Телескопа» Надеждин отправлен в ссылку.

Но не только для власти, но и для молодой русской общественной мысли это была неприемлемая интеллектуальная позиция, уязвлявшая национальное тщеславие. Первой общественной реакцией на письмо П. Я. Чаадаева было чувство обиды. Несколько молодых людей даже явились к председателю московского цензурного комитета графу С. Г. Строганову и заявили, что они с оружием в руках готовы вступиться за оскорбленную Россию. Словно отвечая на эмоциональные обвинения, П. Я. Чаадаев формулировал свое кредо подлинного патриотизма: «Слава Богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных». Современный философ В. К. Кантор назвал эту формулу «патриотизмом правды».

Обсуждение «Философического письма» вылилось в долгую полемику о русской идее, которая стала началом становления собственного варианта интеллектуальной жизни. Образно говоря, Петр I научил русских читать, Пушкин - чувствовать, Чаадаев - думать. Была задана тема по русской истории, на которой выросла русская историософия нового и новейшего времени. А. И. Герцен писал в своей «Полярной звезде», что с этого письма «начинается точка перелома общественного мнения».

С Чаадаева в России стал набирать силу феномен самостоятельно мыслящей личности. Заблуждения и прозрения философа были свои, не заимствованные, и они требовали такой же искренней реакции. Те общественно-культурные споры, что развернулись в интеллигентской среде 40-50-х гг., были непосредственным ответом на вопрос и упрек П. Я. Чаадаева. О себе заявило целое поколение замечательных мыслителей, деятельность которых дала развитие всей последующей русской культуре.

Русская идея, сформулированная интеллигенцией в эти годы, оказалась мало похожей на формулу официальной народности министра Народного просвещения С. С. Уварова. Но на общем неприятии государственно-официальной идеологии согласие интеллигенции и заканчивалось.

Спор о судьбах России выявил два магистральных направления в поисках ответов на «вечные» вопросы: развитие самобытности России или сближение с западной цивилизацией. Сторонники того или другого подхода стали называться одни «самобытниками», «почвенниками» и «славянофилами», другие - «западниками» и «европейцами». Эти обозначения и закрепились в литературе, хотя они далеко не исчерпывают предлагавшихся идей.

Интеллигенция вступила в полемику с автором «Философического письма». В 1839 г. в столичном интеллигентском обществе распространились рукописные статьи А. С. Хомякова «О старом и новом» и И. В. Киреевского «В ответ А. С. Хомякову». Несмотря на иллюзию диалога, это была единая позиция, основанная на поиске самобытного пути развития России. После трехлетней «эмоциональной паузы» прозвучали первые ответы мятежному философу. В интеллектуальной среде 40-50-х гг. развернулась настоящая битва между сторонниками уникальности России и поклонниками европейского опыта.

Сторонники представлений о самобытном пути России (братья И. В. и П. В. Киреевские, братья И. С. и К. С. Аксаковы, А. С. Хомяков, В. Ф. Самарин, Ф. И. Тютчев и др.) основу России увидели в русской общине, которая имела огромный потенциал внутренней устойчивости. Ей, как они полагали, был присущ особый «моральный» тип экономики. Ее членам были свойственны специфические отношения, основанные на нравственности, и особая, «моральная», культура. Община почти не зависела от государства, его институтов, законов, от частной собственности и книжной культуры интеллигенции. Этот внутренне сбалансированный мир, обладающий огромной устойчивостью к переменам, обеспечивал исчерпывающую защиту своих членов от тягот внешнего мира, гарантировал их социализацию в обществе, развивал потенциал каждого человека на благо всех. Казалось, что именно здесь находится неисчерпаемый потенциал самобытного пути развития России. Если и возможно было избежать революционных потрясений, ужасов раннего европейского индустриализма, холодной рациональности и бездуховности индивидуалистического общества, то, казалось, только благодаря русской общине.

Группа интеллигенции, первенствующее место отводившая мировому опыту, усвоению европейской общественной мысли, выстраивала иные теории грядущего России. Воспитанные в рационалистическом духе интеллигенты-«западники» (профессора Т. Н. Грановский, М. Г. Павлов, М. М. Стасюлевич, критики и мыслители Д. И. Писарев, Н. А. Добролюбов, А. И. Герцен и др.) исходили из признания единства мировой истории и включенности России в единый мировой процесс. По своим российским корням они типологически были близки соратникам Петра I. Русский традиционализм они пытались сокрушить, призвав на помощь западный опыт.

Ключевым понятием в их теориях стал прогресс. Прогресс имел для них ценность лишь в качестве основного критерия для отбора тех европейских идей, которые России следовало усвоить в первую очередь. Такими идеями стали либеральные концепции «гражданского общества», гражданских прав, конституции - все, что позволяло России стать вровень с европейской цивилизацией. Следовало разработать оптимальные пути их «вживления» в ткань российского общества.

Высоко в иерархии общечеловеческих ценностей для них стояла личность. Однако большинство западников не были готовы предпочесть общественный «прогресс» личности. Фанатиком идеи личности был, пожалуй, один А. И. Герцен. В 1844 г. появилось первое из его «Писем об изучении природы». Его «западничество» никогда не вызывало сомнений, но европейская логика мысли имела предмет размышлений до того глубоко русский, что философию А. И. Герцена трудно отнести к одной из западных градаций - к материализму, или к идеализму. Образование он получил на естественном факультете Московского университета. Математика, естествознание, философия, опыт русской жизни легли в основу мировоззрения А. И. Герцена. Очевидец событий французской революции 1848 г., он стал глубоко русским мыслителем. Он лишь «примерял» различные западные идеи (в том числе и социализм) к реалиям русской жизни. Как позже он сам признавался, «...вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели».

Только одной из западных идей, над которыми размышлял А. И. Герцен, остался верен он на всю жизнь, и именно за нее нам следует быть благодарными ему. Это «идея свободной личности», без которой, как он считал, будет мертво любое общественное устройство. Не стала исключением и русская община, на которую возлагалось столько надежд. «Община - это детище земли - усыпляет человека, присваивает его независимость», - писал он. По мнению А. И. Герцена, община не имеет будущего без «фермента личности».

Западников и славянофилов сближало то, что они были оппозиционны самодержавному государству с его идеей официальной народности. А. И. Герцен сравнивал их с двуглавым орлом: сердце у него одно, полное любви к России, а головы смотрят в разные стороны.

Заслугой славянофилов («самобытников») стало изучение крестьянской культуры и отношений внутри общины, которую всерьез никогда не изучали. Впервые было рассмотрено своеобразие русской культуры, национального мышления и характера в сравнении с соответствующими чертами европейских народов. Впервые заговорили о судьбе и свойствах южных и западных славян, предвосхищая идеологию панславизма во второй половине XIX в.

Энтузиасты общинной идеи внесли огромный вклад в изучение народной культуры: собирали фольклор, сказки, приметы, предметы быта, записывали обряды и обычаи, разговорный язык крестьян. В эти годы вышел словарь великорусского языка В. И. Даля, который до сих пор не превзойден по исключительному богатству собранных значений слов и оттенков выражений русской речи.

Заслугой «западников» перед русской культурой стало усвоение многих новых идей и интеллектуального опыта Европы, перевод книг европейских писателей и мыслителей (Шеллинга, Гегеля, Гете и др.), издание энциклопедий, справочников, стремительное развитие естественных наук в России. С идеей «прогресса» в Россию пришла и социалистическая идея, которая получила форму народничества, а позже - марксизма. С обоснованием приоритета личности в России стали утверждаться либеральные идеи, появились сторонники реформаторского пути развития.

Но самое главное, что не зависело ни от содержания полемики, ни от того, кто в ней одерживал верх, было то, что российская интеллектуальная элита училась самостоятельно мыслить, выстраивала оригинальные теории, осваивала свой и чужой интеллектуальный опыт, демонстрируя свою интеллектуальную независимость от государства. Вот почему и симпатизирующие Европе «западники», и патриотичные «славянофилы» в одинаковой степени подвергались преследованиям со стороны власти. С арестами и высылками были знакомы как славянофилы, так и «западники».

30-50-е гг. XIX в. отличались особым накалом интеллектуальных страстей. Но эти споры имели одну необъяснимую странность: они почти не касались реальной жизни страны. Россия переживала «холерные бунты», победоносно воевала с турками, подавляла восстания у себя и в Европе, проводила крупные финансовые и экономические реформы, заседали комитеты по отмене крепостного права. Но в статьях и речах «славянофилов» и «западников» об этом почти не говорилось. Образованная публика занималась исключительно обсуждением глобальных проблем судьбы России. Конечно, в этом сказалась невостребованность интеллигенции в чиновничьем государстве. Но в этом была (по выражению С. Н. Булгакова) и принципиальная позиция ее «отщепенства» от власти.

Гораздо более опасным и разрушительным оказался тон интеллигентских дискуссий этого времени. Круг обсуждавшихся проблем был достаточно широк: «прогресс», «самобытность», «община», «народ», а ответы разнообразны, но стиль обсуждения приобрел опасную монотонность. Идейных противников роднила абсолютная нетерпимость к чужому мнению, нежелание «вслушаться» в доводы собеседника.

Отцом интеллектуального нигилизма следовало бы считать В. Г. Белинского. Говорить о какой-то системе его философских взглядов не приходится. Высказываемые им идеи носили столь крайний и противоречивый характер, что ничем, кроме исключительной интеллектуальной внушаемости, этого не объяснить. То он оправдывал действия самодержавия, то восставал против него, то предлагал уничтожить часть человечества ради счастья остальных; то восхвалял народ, то относился к нему с глубоким скепсисом. Как признавался он сам, ему «не суждено попадать в центр истины». В заблуждениях и крайностях В.Г. Белинский следовал логике развития русского интеллектуализма, в свою очередь, воздействуя на формирование его сущностных черт. А.П. Чехов точно описал эту черту русского характера: «Между „есть Бог“ и „нет Бога“ лежит целое громадное поле, которое проходит с трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь из этих двух крайностей, середина же между ними ему неинтересна».

В. Г. Белинский с этой точки зрения - творец интеллигентских крайностей. Он совершил своего рода интеллектуальный подвиг, когда 13 лет писал статью за статьей в одном и том же напряженно-полемическом тоне, не стесняясь любого «уязвления» идейного противника. Статья «Взгляд на русскую литературу 1846 года» принесла ему заслуженное название «неистовый Виссарион».

Усилиями публицистов 40-х гг. в русской интеллектуальной жизни нарастало явление, которое можно назвать «эффектом воронки». Теоретические дискуссии велись на все более высоких нотах, росла нетерпимость, обычными становились взаимные обвинения: «ретроград», «невежда», «надутая величавость», «спесивое невежество», «ограниченная посредственность».

Педантизм мысли отчетливо проявлялся у той и другой стороны. Если славянофилы доводили восхваление старины до абсурда формального возвращения старорусской одежды или говора, то абсолютизация свободы у западников оборачивалась нормативным требованием свободы в отношении себя. Такой яростный характер носили споры между М. А. Бакуниным и В. Г. Белинским. Как Аксаков шокировал окружающих, наряжаясь «крестьянином», так и В. П. Боткин и И. И. Панаев нередко подвергались осмеянию за слепое следование модам Лондона или Парижа.

В пылу таких споров, когда каждая сторона была убеждена в своей монополии на истину, задача отыскания истины в споре заменялась задачей морального и интеллектуального уничтожения противника, инакомыслящего. Этот опасный симптом интеллектуальных споров 30-50 гг. стал характерной чертой интеллектуальной жизни русской интеллигенции на столетие вперед.

Консервативный курс правительства был поддержан немалым числом представителей научной элиты и публицистами: с позиций официальной народности выступили профессора М. П. Погодин и С. П. Шевырев, писатель Н. И. Греч, журналист и критик Ф. В. Булгарин.

В 40-е гг. произошло становление российского либерализма. После публикации в 1836 г. в журнале «Телескоп» «Философического письма» П. Я. Чаадаева с пессимистическим выводом о несовместимости русской цивилизации с общечеловеческим прогрессом в обществе началась дискуссия о судьбах страны. «Западники», как их стали называть, составили первое направление в русском либерализме, отстаивавшее вывод, что Россия и Запад развиваются по общим законам, имеют общую историческую почву. Перспективы стране определялись тоже европейские: парламентаризм, правовое государство, гарантии гражданских прав и свобод. Политический идеал - конституционная монархия. Наиболее яркими представителями западничества стали С. П. Боткин, П. В. Анненков, Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин. Второе направление получило название славянофильского. Его представители - К. С. Аксаков, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков - декларировали самобытность исторического пути России, свободу людей, не нуждающуюся в политических гарантиях в виде парламента и конституции. Политический идеал - монархия, опирающаяся на мнение народа и его представительный орган - Земский Собор. Общим для обоих направлений стал протест против всех форм насилия, в том числе революционного.

Радикальные, революционно мыслящие представители молодежи создали во второй половине 20-х - 30-е гг. XIX в. несколько кружков в Московском университете. Кружок братьев Критских (1827 г.) ставил своей задачей возродить дело декабристов, бороться за введение Конституции. Василий Критский погиб в Шлиссельбургской крепости, а его брат Михаил был отправлен в действующую армию на Кавказ, где и погиб. Были раскрыты полицией и другие кружки: Н. П. Сунгурова (1830-1831), В. Г. Белинского (1830), А. И. Герцена и Н. П. Огарева (1831), Н. В. Станкевича (1831-1840).

А. И. Герцен, Н. П. Огарев и В. Г. Белинский пережили увлечение социалистическими идеями. Но особенно решительно социалистический идеал отстаивали члены кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, действовавшего в 1845-1846 гг. Среди них были Д. Д. Ахшарумов, С. Ф. Дуров, Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин. В 1849 г. Они были арестованы. По делу проходило 123 человека. 21 был приговорен к расстрелу, который царь заменил в последний момент каторгой и ссылкой в Сибирь.

Российское общество жило ожиданием перемен. Это ожидание к середине века стало особенно напряженным.